Говорят, ее протащили на это назначение через аппарат президента. Ведь ее долго не хотели назначать. Она не просто пришла. Она с борьбой пришла. И за ней силы достаточно мощные стоят.

До этого большинство составляли люди старой закалки. Они были достаточно закостенелые, как я уже сейчас понимаю, но у них было четкое понимание: вот зло, вот добро. Ты попал под следствие — значит, ты сволочь. Оправдательных приговоров в тот момент ведь вообще не было. В этом смысле тогда было еще хуже, чем сейчас. И как-то так незаметно — я в Мосгорсуде проработала достаточно долго — это вжилось и в меня. Некий корпоративный дух, общее понимание вещей, ощущение, что ты — часть системы, в которой у тебя есть красная корка, которая всегда поможет при встрече с милицией, чувство, что надо обязательно оборонять это сообщество… В общем-то, это довольно сильная система. Причем на тот момент люди были настолько уверены в том, что они делают… Они не врали, они были честны. И это меня заразило.

— Чем непосредственно вы занимались, придя в суд?

— Я работала в судебных заседаниях и вела их протоколы. Это были дела вполне однозначные. Подсудимый, скажем, убил 15 человек или похитил кого-то. Мне казалось, что мы делаем хорошее дело, что на скамье подсудимых злые люди, что они все плохие. Постепенно в тебе развивается цинизм. Я видела человека в клетке, мне было его совершенно не жалко, я к нему относилась как к работе. Я считала подвигом, когда зэка из Мордовии этапировала за три дня. То есть со всеми договорилась, чтобы его быстро пересаживали на все поезда. Ты черствеешь, и ты… не видишь людей, наверное. Думаешь, что они все плохие.

— Неужели не было исключений? За все время работы вы не видели на скамье подсудимых ни одного человека, которого в глубине души хотелось бы оправдать?

— Нет. Не было ни одного. Удивительно, но нет. Даже сейчас никого конкретного вспомнить не могу.

— У вас были только уголовные дела в тот момент?

— Да. У судьи, с которым я работала, были только уголовные дела. Там были похищения, были убийства и были банды. Существует судейская специализация, разделение у судей по разным видам преступлений. Так, даже есть судьи, которым адресно расписывают резонансные дела.

— Почему резонансные отдельно?

— Такие дела дают тем, кто себя правильно поведет, кто сможет, кто сдюжит. Судьи же люди. Все равно по резонансному делу на тебя реально оказывается общественное давление, как минимум моральное.

— Если смотреть с позиции идеальной системы, на такие дела должны посылать лучших судей со всех точек зрения, так?

— В общем, да. То есть мне так казалось на тот момент. Ну и плюс есть на самом деле специализация. У кого-то лучше, скажем, банды идут. Он умеет с ними управиться. Там ведь всякие истории бывали, когда судье-мужчине письма приходят из тюрьмы: «Мы с тобой так друг друга любили, а ты меня забыл», — и всякие дебоши, и вены себе вскрывали. Разные люди. То есть разделение шло в основном в зависимости от сложности дел.


— Сколько вообще людей работает в аппарате Мосгорсуда? Пятьсот, тысяча, меньше?

— Нет. Судей по уголовным делам человек 25–30. У каждого судьи по секретарю. Ну там еще канцелярия, экспедиция человек по пять. Получается человек 60 на весь аппарат. Не много.

— Стандартный вопрос: почему в наших судах так мало оправдательных приговоров ?

— В принципе, оправдательный приговор в суде — это скандал. Если ты кого-то отпускаешь из-под стражи — это из ряда вон выходящее событие. Был, например, такой судья Коваленко (видимо, имеется в виду судья Черепанов — БГ) , он реально был очень умный парень, на тот момент ему было года 32, молодой совсем. И он был как бы вне системы. Думал по-другому. И он как-то отпустил из-под стражи пять человек, потому что видел, что нет никаких оснований оставлять их под стражей. Знаете, какой был скандал?! Это было что-то всех поразившее. Как это ты из-под стражи отпустил, не согласился с тем, что следак пропил последние три недели и не успел что-то там сделать, как это так, не прикрыл следствие? И после этого его убрали. А далее с ним случилась вообще какая-то катастрофическая история, которая до сих пор непонятна никому. Через год после увольнения он погиб. Якобы он стоял в метро и качнулся навстречу поезду. Ну чего ему качаться-то, если он трезвый был, как экспертиза показала? Не знаю, то ли он покончил с собой, то ли кто-то его там подтолкнул…

То есть мышление такое, что да, прокурор плохой, пишет плохое заключение, но даже мысли не возникает вынести оправдательный приговор, потому что вы все в одной спайке, делаете те же палки (имеется в виду отчетность. — БГ).

— В какой момент мозг перестает анализировать дела со всех сторон и начинает думать по одному стандартному шаблону?

— Это и есть профессиональная деградация . Ведь милиционеры, которые бьют и насилуют в КПЗ, тоже когда-то были нормальными людьми. За годы нахождения в этой системе сознание перестраивается таким образом, что ты даже не можешь подумать, чтобы повернуть у себя в голове ситуацию, посмотреть на нее с другой стороны. Там подмажем, тут подтянем, там менты недоработали, тут криво составлен протокол, адвокаты жалуются, но ты должен это обойти и проштамповать обвинительное заключение. Вышестоящая инстанция тебя всегда поддержит. Я не зря говорю про штампы. Это просто как штамповочная машина, и она делает свою работу. И ты, попадая внутрь нее, видишь, что все остальные точно такие же. Ты видишь, что это годами складывалось. Ты уже делишь людей на касту избранных, судей, ментов, прокуроров — и всех остальных. Ты понимаешь, что с тобой ничего не случится, потому что у тебя есть ксива и ты можешь кому-нибудь позвонить. Тебе не страшно. Но ты за это подспудно отдаешься этой системе и даже перестаешь думать о каких-то возможных ошибках, даже предполагать их. Я до определенного момента реально была уверена в том, что я делала.

— По поводу истории с Боровковой писали, что даже секретарь суда не мог до недавнего времени быть без оконченного высшего образования. Речь шла о том, как она набирала пять лет стажа, чтобы стать мировым судьей. Это правда? У вас ведь получается очень похожая в этом смысле биография?

— Вообще, эта должность требует высшего юридического образования, но учитывая тот факт, что секретарь суда на сегодняшний день получает 8 000 р., естественно, в секретари берут девочек и мальчиков, которые учатся. Понятно, что человек, получивший высшее обра­зование и которому на этот момент 22–23 года, не может физически жить на 8 000 р. У помощника судьи, кстати, зарплата, кажется, 12 000 р. При этом бешеный объем работы. В общем, понятно, кто идет туда. Туда идут люди, которым действительно это надо, заболевшие этой профессией. И я тоже много лет получала три рубля, потому что это путь к судейству, а я хотела стать судьей. Без протекции редко когда берут в судьи. Если ты просто адвокат, прокурор или еще где-то работал юристом и просто так пришел с улицы, тебя квалификационная коллегия не пропустит. Протекции у меня не было, поэтому у меня был один вариант — работать в суде и зарабатывать себе авторитет и репутацию. С этим прицелом все секретари и работают.

— Ваше восприятие системы изменилось с назначением вас мировым судьей?

— Когда я получила должность мирового судьи, я еще верила в эту систему. В борьбу со злом. Я хотела разобраться, хотела помочь людям, а дальше, примерно через полгода, началась какая-то странная история. У меня одна бутылка коньяка начала ходить почему-то по всем уголовным делам. То есть все бомжи, ходившие мимо супермаркета на моем участке, крали почему-то именно эту одну бутылку коньяка. Раскрутить эту историю было невозможно, потому что человек, настолько себя не ценящий, превращенный в быдло, он пьет, у него нет паспорта, и ему в общем-то все равно, что с ним будет, он признает себя виновным просто потому, что его настолько унизили и у него нет никаких внутренних сил. Они признавали себя виновными. Я говорила: «Постой, но ты же не крал. Что ты делал на самом деле?» Дальше начинались допросы ментов, которые краснели, бледнели, обливались потом, они не помнили этих протоколов, потому что они липовые… Это все был полный фальшак.

— Они ради палок своих это делали?

— Да. Им нужна была отчетность. Им нужно показать, что уровень преступности снизился, а уровень раскрываемости преступлений вырос. Поэтому реальные уголовные дела мы не показываем в отчете. Если потерпевший приходит, мы его гоним. Мы берем этих опустившихся людей, полубомжей. Он приехал из своего Ростова, потерял здесь паспорт, бухает на вокзале. Чего бы его не посадить. И понимаете, этим людям, даже если они совершают преступления небольшой тяжести, обязательно избирают меру пресечения в виде содержания под стражей. Он уже 3–4 месяца отсидел в этой тюряге, и все, что ты можешь для него сделать, — это отпустить за отбытым в зале суда, то есть дать ему такой срок, который он провел в заключении под следствием. Потому что раскрутить ну никак невозможно. Можно дать ему денег, сказать: «Убирайся из этого города, езжай к своей маме-старушке и живи нормальной жизнью». Чтобы потом, через полгода, его к тебе обратно привезли. Это общая деградация ментов и их жертв, клубок бреда, в котором я очутилась, абсолютно понимая, что ничего невозможно исправить. То есть по гражданским делам еще можно было что-то полезное сделать, рассмотреть по совести и по существу. Но опять же, поскольку этих дел в год несколько сотен и на тебя все время жалуются, что ты долго их рассматриваешь, тебя долбят сверху, потому что ты плохая, потому что у тебя очереди под дверью и у тебя список дел от пола до потолка двухметровый, ты кругом оказываешься виноват.

— А расширить штат суда нельзя?

— Какой штат суда? Никакого штата суда у мировых судей нет. На тот момент Москва была поделена на 384 судебных участка по количеству населения. То есть на сколько-то тысяч жителей один мировой судья. Теперь таких участков 419. Только тем, кто оказался в центре, не повезло. Там зарегистрированы куча фирм, организаций и просто юридических лиц. Поэтому нагрузка распределялась неравномерно. Естественно, не выдерживал аппарат. Уходили секретари, помощники. Не успеешь наладить работу, научить их, как они уходят. Был полный дурдом. В Мосгорсуде все было по-другому. А тут я очутилась «на земле», в грязище. За то время, которое я выдержала, я вынесла два оправдательных приговора — и оба раза получала скандалы выше крыши. В каких-то ситуациях приходилось вызывать прокурора, говорить ему: «Вы что за бред тут несете, заберите это к чертовой матери», где-то угрожать оправдательным приговором, чтобы они как-то лавировали. Но по большому счету этот люфт, где ты можешь что-то сделать, он очень небольшой. Большинство дел совершенно четко «сшиты». Вот есть дело, есть протокол один, другой, вот мент, который краснеет и бледнеет. Он взрослый человек, ему стыдно, он врет тебе в лицо, и ты это видишь, и он понимает, что ты видишь. Но он говорит, что я ничего не помню. Все, поддерживаю ранее данные показания. И глупо даже ловить его на противоречиях, потому что он просто несет какую-то пургу. А шаблон, по которому сшито это дело, — он достаточно хорошо отработан.

Однажды моя знакомая судья должна была судить видного оппозиционера, которого арестовали на несогласованном митинге или шествии. Это был кошмар, потому что все, что там происходило, воспринималось как агрессия. Куча народу орущего, что судья — сволочь, куча ментов и оппозиционер, который заявляет, что он просто шел с приятелем по улице, а тысяча людей, которые шли за ним, — это неизвестно кто. Он их не знает. Это же тоже гадость какая-то. Всем же понятно, что он пытался провести несанкционированный митинг или шествие. Почему его не санкционировали, другой вопрос. Но не санкционировали — значит, ты нарушаешь закон. Но вот тебя уже поймали, тебя уже судят. Ну какого же черта ты, взрослый мужик, оппозиционер хренов, белиберду несешь о том, что ты шел в «Макдоналдс». Вот здесь мое чувство справедливости взыграло. Ведь ты сейчас предал тех людей, которых ты вывел за собой. Реально предал. Ты сказал, что ты их вообще не знаешь, и почему они поперлись за тобой, вообще непонятно. «Лицо у меня узнаваемое», — такая была позиция. Об этом вообще тогда никто не говорил. А мне кажется, так нельзя, надо быть последовательным. А то тут я помитинговал, а тут я сбежал, и вот где моя гражданская позиция, вообще непонятно. Давай, будь как Вера Засулич, мол, я застрелила градоначальника, потому что я считаю, что полицейская монархия — это отвратительно.
У меня была такая позиция, что закон нельзя нарушать. Он априори закон. Есть порядок организации шествий — выполни это, а потом иди митингуй. На что мне умные люди из моего окружения отвечали, что оппозиция в наше время не может физически этого сделать, ее лишают права. Этот закон — он по-дурацки написан. Я говорила: «О’кей. Вам не нравится закон, тогда идите в Думу и измените его». Но вот после этих выборов я все пересмотрела. Получается, в Думу не попасть, закон не изменить, поэтому какой-то замкнутый круг.

Представьте эмоциональное состояние моей подруги. Она достаточно молодая, эмоционально не очень устойчивая. Врывается в зал человек двадцать. Они тычут ей в морду микрофоном, орут, что они западная пресса, что они не допустят беззакония. А когда тебе тычут микрофоном и орут, что сейчас расскажут обо всех беззакониях, которые ты тут творишь, — априори, ты еще даже «Здрасьте» не успел сказать, — то ты уже не любишь этих людей. Они тебя обижают. Надо спасаться как-то.

Дальше входит оппозиционер со своими адвокатами, которые начинают ее просто мордовать. То есть они начинают подавать ходатайства, отводы, тянут время. Она, может быть, и готова была бы какое-то законное решение вынести, но когда на тебя начинают так давить, как это делали они… Ты реально видишь, что они над тобой издеваются, ты реально видишь, что они злоупотребляют правами, ты реально видишь, что они затягивают рассмотрение дела. Что они пришли вот тут, такие красавцы, они тебя ненавидят, точнее, им плевать на тебя лично, но они делают лично тебе плохо.

А сверху ставится задача успеть рассмотреть как можно быстрее дела всех, кто находится под арестом. Каких-то конкретных указаний у нее не было, но было «революционное правосознание». Он активный, у него статья 19.3 (сопротивление при задержании. — БГ), он такая известная личность… В этой ситуации и при том накале просто в голове не укладывалось, как можно было не поддержать милицию. Не было сомнений, что надо арестовывать. Почему, кстати, не было — непонятно.

Власть всегда очень волнуется за эти административные дела, и кто-то всегда звонит. Кстати, помните, про Сталина рассказывали, что когда он кому-то звонил, человек на другом конце трубки инстинктивно вставал и говорил стоя? Мне рассказывали, что во время дела Ходорковского, когда звонили Егоровой, она тоже вставала. Кто звонил, я не знаю.

— А самих судей сильно ругает начальство за какие-то нарушения?

— Когда ты работаешь мировым судьей, ты плохая везде: ты плохая для граждан, потому что не можешь вовремя рассмотреть их дело и быстро отписать решение, даже если оно в их пользу; ты плохая для руководства, по той же самой причине и потому, что на тебя приходят анонимные жалобы, которые по закону принимаются к рассмотрению. Ты постоянно видишь херню с уголовными делами, которую не можешь изменить. Ну и кроме того, моменты, когда тебе ставится по телефону какая-то задача конкретная. У меня до сих пор присяга висит на стене. Там хорошие слова написаны — про совесть, про закон, про то, что я клянусь руководствоваться только этим в своей деятельности. Вот это ни фига все не так.

И в итоге уже сейчас я понимаю, что вся эта система — она в корне порочна, она сама по себе не предполагает никакого правосудия. Она предполагает штампование дел прокурорских, там, где кто-то палки свои делает. Внутри нее находиться и оставаться человеком невозможно физически. Она тебя тогда сжирает, как сожрала судью Коваленко, который попал под поезд. Я думаю, вся эта история может измениться только с приходом людей, не взращенных этой системой.

— Из того, что вы рассказываете, проистекает только один возможный вариант решения проблемы — взять и убрать сразу всех…

— Так и есть. Потому что это моральное разложение. Девчонки-секретари этим заражены, потому что они в этом варятся. Это как чума. Ты не можешь по-другому мыслить, находясь внутри правоохранительного органа. Вечные договоренности с милицией, с администрацией, еще с кем-то. Наверное, потом люди перестают это чувствовать и черствеют, я просто не успела.

— Какая зарплата была у вас как у мирового судьи?

— Сейчас у моей знакомой — она федеральный судья, работающий в районном суде, — зарплата 60 000 р. Для Москвы это смешно. Это адский труд с колоссальной нагрузкой и с физической (по объему дел), и с моральной точки зрения. Надо еще понимать, что наше законодательство превращает судебный процесс в издевательство над всеми участниками. С одной стороны, мы вроде за права подследственных и говорим, что срок содержания под стражей не может превышать 6 месяцев по такой-то категории дел. С другой стороны, это вызывает некачественное производство. Его за эти 6 месяцев отхреначат кое-как, потом пихнут в суд, который также подтвердит, что все законно и обоснованно. Все на этом заканчивается. Это вся история.

А у мирового судьи на рассмотрение гражданского дела месяц. Как ты в нем разберешься, если у тебя каждый день раз в полчаса процесс? В какой момент ты должен разобраться с конкретным делом, чтобы вынести обоснованное законное решение? С учетом того, что есть месяц, а ты еще должен всех известить, это одно заседание, где ты должен за полчаса успеть услышать и одну сторону, и другую. Это бред. Не может быть у нас в условиях, когда так бьют за сроки, никакого правосудия в принципе.

— А почему судьи все молчат, если действительно такая беда происходит?

— А что они должны сказать? Совет судей рапортует: «У нас все отлично. Мы не возражаем. Мы — единый слаженный механизм». И вообще, предать свою корпорацию? Не-е-ет. Это невозможно. Тем более она вряд ли станет лучше. Все все знают, но никому ничего не надо.

За последние два года бешеный отток судей. Никто не выдерживает в этом бреду работать. Раньше никто так за сроки не бил, за волокиту не могли вышибить. Никто не рассматривал анонимки. У нас ведь теперь лозунг — «Транспарентность судебной системы», так что любой упырь может написать, что ты на метле летала, а ты потом должна рассказывать, что нет, не летала. А сейчас еще на заседания квалифколлегии мы приглашаем журналистов. Почему бы не выпороть тебя за такую анонимку прилюдно? Может, идея открытости и хороша, но в нашей системе это извращено и выглядит как издевка. Мою приятельницу выгнали за то, что какая-то тетка написала на нее три строчки. Это нормально? Это вызывает у граждан уважение к судьям? В анонимке было сказано, что она затянула процесс. Да, затянула. Но никто не учел, сколько дел она параллельно должна была рассмотреть, какая вообще нагрузка у этого суда и какая нагрузка у нее.

Ты пришел на работу — ты уже нарушил закон. У тебя на 10 назначен процесс. Ты не можешь вовремя в 10 выйти, потому что у тебя огромный ворох почты. Полметра исковых заявлений тебе расписали. Тебе надо еще их за пять дней принять. А ты не успеваешь их принять, не успеваешь посмотреть, соответствуют эти заявления требованиям закона по форме и содержанию или нет. Конечно, ты потом задним числом это все выписываешь, чтобы сроки соблюсти. Но пока ты сидел эту почту разбирал, ты в 10 не вышел в процесс. Ты вышел в 11. Это если ты хороший судья, а если не очень — в 12. А у тебя уже пошли все накладки. У тебя уже граждане сидят охреневшие совершенно, оттого что они третий час в душном суде сидят. А дело, которое ты рассматриваешь, одно из тысячи, тебе нужно рассмотреть в определенный срок, по нему вынести решение, а решение еще нужно мотивированное отписать. Сейчас к тому же ужесточаются требования: решения должны быть понятными, мотивированными и так далее. И эти три листа решения нужно в какой-то момент написать, а у тебя процессы до 6 вечера.

Я когда работала судьей, я, не преувеличиваю, уходила каждый день в 9, а часто и в 10, и в 11, и в 12. И чувствовала себя виноватой, если я позволяла себе в субботу не выйти на работу, а поспать. И в такой гонке чего-то хотеть? Этот загнанный человек уже не понимает, что ему вообще делать, а с этими скандалами, что судья сделал то, судья сделал это…

— Можете прокомментировать рассказ пресс-секретаря Хамовнического суда Натальи Васильевой о том, что во время второго дела Ходорковского на судью Данилкина оказывалось давление, что весь процесс контролировался Мосгорсудом и что даже решение по делу Виктор Данилкин писал не сам?

— Если честно, я думаю, что ей адвокаты заплатили. То есть я думаю, что она говорила правду. Наверное, так все и было. Вопрос только в том, почему она пошла это рассказывать.

А Данилкин, кстати, очень хороший человек. Когда распределяли второе дело Ходорковского, в какой суд оно пойдет, все председатели молились: «Только не ко мне, пожалуйста, только не ко мне». Потому что понятно было, чем это грозит. Это Хамовническому суду тогда «повезло» просто. Уголовные дела у нас рассматриваются по месту совершения преступлений. Преступления же в деле Ходорковского были совершены в разных местах, и подсудность в таком случае достаточно притянута всегда.

Я думаю, у Данилкина в отношении дела Ходорковского не было никаких иллюзий, он знал, что в приговоре будет.

— Откуда у вас такие сведения? Вы его лично знаете?

— Да, конечно, знаю. Многие люди в этой системе друг друга знают. И Ольгу Боровкову я знаю. Данилкин всегда достойно держался. И плюс у него есть какая-то внутренняя порядочность. Но его поставили в такие условия. У него не было другого варианта. Он проработал в этой системе столько, сколько он себя помнит, и ему была поставлена четкая задача.

— Что же он, интересно, внутри себя думает? Он же понимает, что посадил человека на восемь лет вообще ни за что.

— Я думаю, что ему хреново. Реально хреново.

— Хорошо, а если бы он ушел в отставку посреди процесса? Мог он такое сделать?

— У него через несколько лет пенсия. Тысяч пятьдесят.

— И что, за эти пятьдесят тысяч надо было так биться? Это такие гигантские деньги?

— А что ему еще делать ? Вот скажите мне. Естественно, я с ним это не обсуждала, но он много лет проработал в суде. Ему сейчас светит эта пенсия, не 10–15 тысяч, как всем пенсионерам, а 50. Если он уходит в отставку, он не доработал стажа. Стаж дает пожизненное содержание. И еще поймите: ты выполняешь определенную последовательность действий много лет. Ты привык подозревать, что перед тобой может быть не совсем виновный человек. В какой-то момент притупляется ощущение справедливости. Каждый человек в жизни где-то врет, где-то обманывает сам себя… Не знаю. Журналисты вот пишут заказные статьи. Как им спится после этого? Для судьи отправление правосудия — это работа.

А кроме работы этой у него ничего в жизни и нет. Какая может быть семья, если ты с 9 утра до 10 вечера на работе? Ты с подсудимым будешь семью создавать? Друзей нет, семьи нет, детей нет. А если есть, то они уроды, потому что ты их не воспитывал, и они живут там где-то своей жизнью, как цветы.

— Много есть судей, у которых нет семьи и детей?

— Да. Ну или есть дети, которых они успели родить в институте. Но только эти дети бедные, пока мама сидит в суде, они сами себе предоставлены. А браков очень мало. Очень. Потому что эта авторитарность в доме, особенно если женщина-судья, она на хрен никому не нужна. И плюс еще у тебя нет возможности общаться с людьми. Ты же не пойдешь в программу «Давай поженимся». Надо же с кем-то познакомиться сначала. Ты ничего не видишь, ты не ходишь в театр, ты только пишешь эти чертовы приговоры.

— То, что вы описываете, — это какая-то полная катастрофа. Понятно, что никакая психика такого не выдержит.

— Когда меня назначили, я была просто пьяна от счастья. «Я судья! Я добилась! Это моя карьера! Я сделала!» Тут еще в машине заиграла, помню, песня «I’ve Got the Power». Суперощущения. Но не меньший восторг у меня был, когда приняли мою отставку. Это был билет из этого ада. Я была счастлива, что могу стать нормальным человеком. Теперь у меня есть личное пространство, у меня есть личное время. Я общаюсь с людьми. (с)

Теперь маленькое лирическое отступление. В России такие люди, как Володя Богушевский, на вес золота.


Молодые мужчины, неопытные, еще лучше — без опыта жизни в России, без влиятельных родственников, без родственников в России вообще, без связей в криминальных и уж тем более во властных кругах, отслеживаются пристально. Их, что называется, «ведут». Это дорогой штучный товар: ведь на них можно списать любое преступление, их можно подставить, развести, уболтать или вообще ни о чем не спрашивать — не рыпнутся.


Кстати, ровно об этом пишет британская The Daily Telegraph. «Правительство должно сделать официальное предупреждение о возможных рисках, чтобы британские компании, которые примут решение инвестировать в Россию, делали это с открытыми глазами», — цитирует газета письмо члена парламента от лейбористской партии, бывшего министра по делам Европы Дениса Макшейна министру по делам торговли и инвестиций Стивену Грину.

Ну да, это не секрет. Более того, проблема воспета любимцем бывших советских подростков Жаном-Клодом ван Даммом. Есть у него про это кино 2005 года, называется «Из ада» — его любят показывать по НТВ+ и по каналам ВГТРК, не удержусь привести аннотацию: «Американец Кайл, работающий в России, оказывается в легендарной тюрьме «Кровавая», куда боятся попасть даже самые крутые бандиты и бывалые рецидивисты. Здесь надзиратели — изощренные садисты, а начальство — продажное зверье, устраивающее кровавые бои между заключенными. Но, потеряв на чужой земле любовь, будущее и свободу, Кайл не намерен сгинуть в этой проклятой дыре. Он будет отчаянно бороться за свою жизнь, чтобы однажды выбраться из настоящего ада на Земле, где выживают только сильнейшие».

C Володей Богушевским произошла очень похожая история. 10 апреля 2007 года в Екатеринбурге произошло убийство. Была застрелена молодая женщина, Златина Ирина. Все случилось в центре города, что самое циничное — во дворе УВД Кировского района. Но никто ничего не слышал.

Труп обнаружили утром. Когда опрашивали сожителя, Андрея Ильина, содержавшего так называемые ВИП-салоны, которые оказывали определенные услуги, он позвонил майору милиции Валерию Жернакову. Тот прибыл на место, после чего из дела исчезли все замеры (осталось лишь описание в протоколе), исчез обнаруженный пистолет, точно совпадающий по описанию с оружием убийства, исчез протокол обыска квартиры Златиной, а машина («Мерседес»), в которой была застрелена женщина, была почему-то передана другой женщине, позже возглавившей те самые ВИП-салоны. Тело убитой было спешно кремировано. Дело возбудили, но довольно быстро закрыли за неимением подозреваемого.

Чуть позже дело понадобилось снова — его достали в пылу борьбы екатеринбургских сутенеров за рынок и клиентуру. Попугали им неразумных конкурентов, парочку даже арестовали, однако сговорились мирно. Второй раз «висяк» закрывать не стали, а приступили к поискам крайнего. Нашли, конечно. Им оказался Володя Богушевский, ни с кем из перечисленных живых и мертвых граждан не знакомый, зато встречавшийся с отбившимися конкурентами на мотокроссах. Богушевского вызвали на допрос да тут же и задержали, а через три дня, как положено, арестовали — по подозрению в убийстве. В отделении милиции Володю пытал лично майор Жернаков, хотя формально он не был включен в состав оперативно-следственной группы. После допроса Володю не смогли отвезти в ИВС — он был избит, а потому отвезли в кардиологическое отделение больницы, в реанимацию. Володю подлечивали и снова отправляли на допросы, а он ждал суда, собираясь рассказать на нем о пытках (что и сделал) и даже не нанимал адвоката. В результате, разумеется, огреб срок по полной программе — за убийство, суд никаких доводов слушать не стал.


Мать погибшей, женщина глубоко верующая, испросив разрешения у своего духовного отца, написала письмо в областной суд, в котором сообщила, что по делу об убийстве ее дочери осужден невиновный, что убийца на свободе и она знает, кто это. Реакции — ноль.


Мать погибшей и мать Володи Богушевского состоят в переписке, и такое письмо есть и у меня. Довольно давно есть.

Люба Богушевская обижается на меня (как и сотни других женщин), почему я не внесла имя ее сына в список заведомо неправосудно осужденных по политическим мотивам, который был отнесен от имени митинга на Сахарова и Болотной в администрацию президента. Ну потому что в этом деле нет политического мотива. Нет ведь? Разумеется, нет.

При этом в списке есть имя Вани Белоусова, тоже очень молодого человека, студента, не имеющего в России близких родственников, кроме тети. Он обвинялся в подрыве фонаря на Манежной площади (никто не пострадал, слава Богу), причем по политическим мотивам. А то, что Ваня в момент взрыва справлял с однокурсниками чей-то день рождения на площади Ильича (что довольно далеко от Манежной), никого не волнует. Ваня получил срок чуть поменьше, чем Володя.

Справедливо ли то, что имя Вани в списке есть, а имени Володи нет? Не знаю, я ведь не судья. Но


проблема в том, что ни один судья и знать не хочет, справедливо или нет осужден им тот или иной человек.


А знаете, сколько в России таких осужденных, как Таисия Осипова? Больше 110 тысяч человек (обвиненных по наркотическим статьям, в основном по ст. 228 УК, как и она). Спросите у любого, кто побывал на зоне: часто ли там оказываются наркодилеры и наркобароны? Их там практически нет. Потому что наркобизнес крышуют борцы с наркобизнесом, а сажать ведь кого-то надо и оправдывать должность — не зарплату, конечно, а должностную кормушку. Сколько среди сидельцев больных, многодетных отцов и матерей — не считал никто.


В ближайшее время в администрацию президента будет подан новый, расширенный список осужденных по политическим мотивам. Его составители любезно спросили меня, не возражаю ли я против расширения первого списка. Конечно, нет, не возражаю. Горячо поддерживаю. Но как его расширять?


Как быть с заявлением Вячеслава Лебедева, главы Верховного суда, по статье 159 УК (мошенничество), которую лично сам председатель ВС считает ловушкой для любого человека? Как быть с теми, кого судят по этому обвинению прямо сейчас? Как быть с Таней Михайловой, ночной таксистской из города Покров Владимирской области, матерью-одиночкой, имеющей серьезнейшее заболевание (двусторонний коксартроз — у нее гниют тазобедренные кости), осужденной по этой статье и сидящей в тюрьме по очень сомнительному обвинению? Она везла в такси гражданку (и правда мошенницу), как оказалось, от одного места преступления к другому, а в результате осуждена ровно по той же статье, которую в 2004-м впаяли Ходорковскому. Почему он политический, а Таня — нет?

И Таня, и Володя, и Ваня, и тысячи других людей нуждаются в правосудии, потому что на их месте завтра окажетесь вы или ваши дети. Под амнистию по ненасильственным преступлениям (которую, кстати, никто не собирается пока проводить) попадет только Таня. Ну и то хорошо. Однако сомнительные приговоры пересматривать все же придется, если мы не хотим навеки остаться в средневековье. И чем раньше, тем лучше. А пока же можно ограничиться мораторием на закрытые судебные процессы и ввести, в конце концов, действенный гражданский контроль. Например, реагировать на подобные статьи. А если автор соврал в фактах — наказывать его, беспощадно и публично.

Тeги: Дело Владимира Богушевского, дело Ивана Белоусова, дело Таисии Осиповой, правосудие, суды, политически мотивированные приговоры